Дай мне день, чтоб тебе его отдать (с).
Луна раскалывается. Один кусок падает мне под ноги, перекатывается лодочкой, откалывается щепотками по краям. Я смотрю, как люди, вися на поручнях, распяты перед зажимами дверей метро. Пихаю руки в темноту новой куртки, выковыривая из-под ворота красный шарф.
Я не знаю, что такое две тысячи двенадцать. Бредни про конец света только способ поддержать разговор, показав, что ты в теме.
Сжимать и разжимать холодные пальцы, вяло выуживая из кармана телефон с смской от недавних пьяных предателей. Абонент занят на ближайшие сто лет.
Я могу все. Вы тоже это поняли, сидя напротив, когда с кислой миной, повествуя о надуманной правде, я покрутил пальцем у виска, а потом поднял тост за будущее.
У меня еще целых два месяца.
В октябре осталась моя забытая точка, с которой, утерев парадоксы, я хотел когда-то что-то начать. Ноябрь – замена. Они нарочито громко заботятся о моем здоровье и о моем настроении. Меня бесит их ложь. Ни капли масла, чтобы подскользнуться на полу, но дофига его на поручнях, чтобы «не ждали».
Полумесяц зализывает бока. Люди с каменным самомнением игриво воспевают свои таланты, будто невзначай. Видно, как на ладони. Я ловлю эту ниточку, когда мне надо. И тогда они думают, что я внимателен.
И когда мне захотелось показать, что на меня можно положиться и обратиться за помощью, я проклял все на свете. И сразу же заранее мысленно попрощался с теми кусками выражения близости и надежды, которые разбазарил на закрепление еще не созданного и не сформированного.
Я в цифре две тысячи одиннадцать. Заключен туда, впихнут, как в коробку со старыми буклетами и мягкими тетрадями, в которых еще есть подтверждение того, что у меня хороший подчерк.
Что у меня еще есть эти округлости букв и строгость цифр. Что еще есть шанс переписать черновик в чистовик, но мне же всегда жалко времени, и я с замазкой в зубах, истерично тонкой ручкой пишу в блокноте давно прописанные истины отсталых людей.
Я просмотрел этот год, подгоняя то, ожидая то, что изначально было утопией. Что изначально было просто черновиком, на который тупо тратишь время, а затем комкаешь и вместе с длинной, классной, но потекшей ручкой выкидываешь в мусоропровод.
Пасть, как клешня экскаватора, с темной глоткой, долго хрипит, унося в недра пищевода мою надежду.
Останусь тут. В две тысячи одиннадцатом. И дождусь того, чего жду. Набью морду Деду Морозу, поймаю снег, пропущу воду между пальцев и наконец напьюсь, чтобы не плохо, а чтобы говорить о том, как вы бесите.
О том, какие вы счастливые.
Ноябрь – проходной месяц. И месяц полоской, боится даже пикнуть о своей голости и скудности.
А я подбираю курок луны – долька дыни. И кусаю мякоть, пачкая нос в пыльце и пыли.
Я не знаю, что такое две тысячи двенадцать. Бредни про конец света только способ поддержать разговор, показав, что ты в теме.
Сжимать и разжимать холодные пальцы, вяло выуживая из кармана телефон с смской от недавних пьяных предателей. Абонент занят на ближайшие сто лет.
Я могу все. Вы тоже это поняли, сидя напротив, когда с кислой миной, повествуя о надуманной правде, я покрутил пальцем у виска, а потом поднял тост за будущее.
У меня еще целых два месяца.
В октябре осталась моя забытая точка, с которой, утерев парадоксы, я хотел когда-то что-то начать. Ноябрь – замена. Они нарочито громко заботятся о моем здоровье и о моем настроении. Меня бесит их ложь. Ни капли масла, чтобы подскользнуться на полу, но дофига его на поручнях, чтобы «не ждали».
Полумесяц зализывает бока. Люди с каменным самомнением игриво воспевают свои таланты, будто невзначай. Видно, как на ладони. Я ловлю эту ниточку, когда мне надо. И тогда они думают, что я внимателен.
И когда мне захотелось показать, что на меня можно положиться и обратиться за помощью, я проклял все на свете. И сразу же заранее мысленно попрощался с теми кусками выражения близости и надежды, которые разбазарил на закрепление еще не созданного и не сформированного.
Я в цифре две тысячи одиннадцать. Заключен туда, впихнут, как в коробку со старыми буклетами и мягкими тетрадями, в которых еще есть подтверждение того, что у меня хороший подчерк.
Что у меня еще есть эти округлости букв и строгость цифр. Что еще есть шанс переписать черновик в чистовик, но мне же всегда жалко времени, и я с замазкой в зубах, истерично тонкой ручкой пишу в блокноте давно прописанные истины отсталых людей.
Я просмотрел этот год, подгоняя то, ожидая то, что изначально было утопией. Что изначально было просто черновиком, на который тупо тратишь время, а затем комкаешь и вместе с длинной, классной, но потекшей ручкой выкидываешь в мусоропровод.
Пасть, как клешня экскаватора, с темной глоткой, долго хрипит, унося в недра пищевода мою надежду.
Останусь тут. В две тысячи одиннадцатом. И дождусь того, чего жду. Набью морду Деду Морозу, поймаю снег, пропущу воду между пальцев и наконец напьюсь, чтобы не плохо, а чтобы говорить о том, как вы бесите.
О том, какие вы счастливые.
Ноябрь – проходной месяц. И месяц полоской, боится даже пикнуть о своей голости и скудности.
А я подбираю курок луны – долька дыни. И кусаю мякоть, пачкая нос в пыльце и пыли.
